Вопреки обещаниям Симоновского театра, комедии, веселого спектакля не получилось. Лирические ноты в передаче атмосферы угасания, наполняющей «Вишневый сад», явственно заглушают те иронические намеки, которые введены в трактовку отдельных действующих лиц. В результате усилия постановщика А. Лобанова оказались сосредоточенными на том, чтобы «обыграть» Чехова, придать его пьесе внешнюю сценичность, добиться зрелищной выразительности.
История Раневских, чуждых всякому делу, и Лопахина, олицетворяющего практическую инициативу новых владельцев вишневых садов, которого не прельстить никакими поэтическими пейзажами, приобрела легкость и игривость почти что французского водевиля. Но зато люди оказались такими пустыми, неинтересными, скучными, что утратили смысл многие режиссерские ухищрения.
Может быть, поэтому так тускло звучит чеховский текст?
Только Мурзаева, играющая мучающуюся своей одинокостью и отводящую душу в хлопотах Варю, сумела провести роль убедительно с начала до конца. В ней – без всякой комедийной резвости – наиболее ярко выражена идея спектакля: показать ненужность, бессмыслицу, невыносимость существования обитателей «вишневого сада».
У других есть запечатлевающиеся эпизоды, отдельные реплики, но нет глубоких и развернутых характеристик, нет внутренней переработки чеховского текста.
Трофимов, например, знающий одну заповедь – «честно работать», – превращен в шута, краснобая. Не нужно идеализировать этого вечного студента, но ведь ему удается заронить какую-то искру в Аню, которую так сочувственно показала К. Тарасова. Трофимов – жертва, человек, ушибленный «разговорами», но он не одного ранга с Гаевым, демонстрирующим красноречие перед «многоуважаемым шкафом». Кстати, театр, изобразив вместо разговора Ани и Трофимова во втором акте целое «конспиративное» собрание, осмеял заодно с Трофимовым и всю эту неоперившуюся, но ищущую чего-то нового молодежь. Артист Тобиаш не мог выдержать порученной ему роли в режиссерском плане: нетнет, а сквозь маску шута, балагура проскользнет черта наивного правдоискателя.
В своем разоблачительном анализе театр выхолостил образ Раневской, ставшей просто похотливой дамочкой. Примечательно, что, «доделывая» чеховские образы, симоновцы придают им своеобразный схематизм. Так, Раневская стала схемой прожигательницы жизни, Гаев, внешне очень заманчиво поданный Толкачевым, – схемой либерала, Епиходов, – схемой зараженного книжной «культурой» мещанина. Пьеса стала беднее внутренней жизнью, хотя и обогатилась внешними эффектами.
Даже в эксцентричной Шарлотте, которую очень тонко рисует Сергеева, найдено лишь цирковое прошлое: потому и на вечере она вступает со своими фокусами в юбочке балерины.
Не хватает театру чувства меры: Яша (Щербак) показан как любовник Раневской – это явствует из всего его наглого, хлыщеватого поведения. Но театр не удовлетворяется и превращает глуповатого лакея в изящного французского кавалера. Как он ловко танцует, как ловко распевает французские шансонетки!
Пожалуй, самое интересное место спектакля – приход Лопахина, купившего «вишневый сад». Здесь – правда, с некоторой оглядкой на Островского, еще более заметной во втором акте, где разговор из поля перенесен в ресторан, – дано настоящее столкновение двух социальных формаций – раневско-гаевской и лопахинской – прожигателей и стяжателей.
Может быть, здесь можно было бы найти ключ к раскрытию всей пьесы?
Но для этого, очевидно, пришлось бы чересчур дополнять Чехова. Не забудем, что для Чехова Лопахин далеко не антипатичен. Он в конечном счете даже добр и по-своему благороден. Поэтому задача артиста Черноволенко была особенно сложной, и неудивительно, что Чехов у него переплелся с Островским.
Комедии не получилось. Не получилось и настоящего чеховского спектакля. Разве только художник Матрунин в скромном интимном оформлении усадьбы сохранил чеховский колорит.
Но эксперимент А. Лобанова при общей неудаче содержит в себе достаточно интересных частностей, оправдывающих его осуществление.