Гоголь и литературная современность
 
Источник: В мире искусств. 1909. № 2-3. С. 5-7.
 
«…И вдруг среди этого торжества мелочности, посредственности, ничтожества, бездарности, среди этих пустозвонов и дождевых пузырей литературных, среди этих ребяческих затей, детских мыслей, ложных чувств, фарисейского патриотизма, притворной народности, – вдруг, словно освежительный блеск молнии среди томительной и тлетворной духоты и засухи, является творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспомощно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстной, нервичной кровной любовью к плодовитому зерну русской жизни; творение необъятно художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта, – и в то же время глубокое по мысли, социальное, общественное и историческое»…
 
Эта вдохновенная, гениальная по проницательности характеристика «Мёртвых душ» принадлежит великому нашему критику, «неистовому Виссариону» – Белинскому.
 
В этой характеристике, в сущности, дана формула всему творчеству Гоголя. Здесь ничего нельзя ни убавить, ни прибавить. Здесь весь Гоголь – его отношение к России, к людям, его страсть, его религиозное отношение к творчеству, его сомнения, его надежды.
 
И почти семьдесят лет спустя, как были написаны эти строки великим критиком, слишком пятьдесят лет спустя после смерти великого творца «Мертвых душ» – мы в полной неприкосновенности можем пользоваться данной формулой.
 
Время разве ещё более подтвердило её справедливость, рельефнее, на ряде новых поколений, оттиснуло чуткую проницательность того, кто вместе с Гоголем оставил неизгладимый след в русской жизни.
 
И теперь в дни великого торжества, в юбилейную годовщину столетия со дня рождения великого писателя самое лучшее, что мы можем делать – это возобновить в памяти слова Белинского.
 
К ним не нужно ничего прибавлять. Их огненная искренность перевесить несколько возов той «юбилейной» литературы славословий, которая шумно, крикливо, пестро широким потоком разлилась теперь по станицам газет и журналов.
 
Мы не намерены увеличивать стога этой юбилейной литературы хотя бы одной лишней соломинкой. Мы должны признаться откровенно, что всякий «юбилейный» шум, когда на торжестве толкутся люди слишком и слишком далекие от того, кого чествуют, – что такой уличный шум является для действительно любящего и уважающего сердца гораздо более раздражающим, чем отрадным зрелищем.
 
В дни памяти о великом писателе мы хотим предаться размышлениям о нашей литературной современности. И пусть Гоголь будет судьей этой литературной современности. Так как это будет лучший судья – бесконечно-справедливый, но и бесконечно-строгий.
 
Когда мы возвращаемся памятью к Гоголю, – мы невольно словно вступаем в какой-то храм. И в этом храме в великом умилении, с великим трепетом в душе священнодействует, приносить жертву не официальный чиновник-священник, но вдохновенный писатель. В этом храме писатель совершает свой великий «подвиг».
 
Вы думаете, что я говорю о Гоголе последнего периода его жизни, о больном, истерзанном душевно, валяющемся в ногах о. Матвея Гоголе? Ничуть. Я говорю о Гоголе здоровом, жизнерадостном, добро творящем, ибо в отношении к творчеству, к «подвигу» писателя нет двух Гоголей – нет Гоголя здорового и Гоголя больного, – есть один писатель, молитвенно, благоговейно свершающий свое великое писательское служение.
 

Вся переписка Гоголя полна отражением такого глубоко-религиозного отношения к творчеству, такого проникновенного понимания своего писательского назначения.

 
В 1841 г., заканчивая «Мертвые души», Гоголь пишет Аксакову:
 
«…Я слышу и знаю дивные минуты. Создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои. Здесь ясно видна мне святая воля Бога, подобное внушение не происходит от человека; никогда не выдумать ему такого сюжета».
 
Несколько позже он пишет ему же:
 
«Труд мой велик, мой подвиг спасителен. Я умер теперь для всего мелочного».
 
Вот оно настоящее слово – подвиг! Писатель не поденщик на рынке, он не просто «пишет», он совершает великое служение, – подвиг!
 
5
 
В письме к А. Данилевскому от 7 августа 1841 г. Гоголь так описывает процесс своего творчества:
 
«… О, верь словам моим! Властью высшею облечено отныне мое слово. Все может разочаровать, обмануть, изменить тебе, но не изменить мое слово! Я ничего не вижу перед собою, и во взоре моем нет животворящей внимательности новичка. Все, что мне нужно было, я забрал и включил к себе в глубину души моей. И как путешественник, который уложил свои вещи в чемодан и, усталый, но спокойный, ожидает только подъезда кареты, понесущей его в далекий, верный, желанный путь, так я, перетерпев урочное время своих испытаний, изготовясь внутреннею, удаленною от мира жизнью, покойно, неторопливо по пути, начертанному свыше, готов идти, укрепленный мыслью и духом».
 
Не забывайте, что все это написано еще во время работ над первым томом «Мертвых душ», что тяжелый недуг и пагубное влияние о. Матвея еще не коснулось писателя.
 
И еще в самом начале своего писательского пути, после первого тяжелого душевного потрясения, вызванного уничтожением неудачного первого своего детища – «Ганса Кюхельгартена», еще в 1829 г., следовательно еще совсем юношей, Гоголь писал о спасительности для писателя душевных испытаний:
 
«Изредка только, – говорит он в письме к матери, – как будто от самого Бога, посещает меня мысль, что, может быть, все это делается с намерением; может быть, сеются между нами огорчения для того только, чтобы мы могли потом безмятежно и радостно пользоваться жизнью».
 
И еще яснее в другом письме к матери же:
 
«Одно только заставляет меня терпеть и покорствовать, что, верно, Бог, пославший мне такое благо в мере, имеет обо мне особенное Свое попечение».
 
Религиозное отношение к творчеству («Бог, пославший мне такое благо в мере»), таким образом определилось не у зрелого писателя, но еще у юноши, робко и неуверенно только ступающего на писательскую дорогу.
 
Кричите, что это мистический бред, кричите, что это болезнь!
 
Если это болезнь, то болезнь всей жизни, – редкая, благородная болезнь, болезнь немногих избранников.
 
И называется эта болезнь – писательский подвиг.
 
Это отголосок древнего, из тьмы веков идущего понимания сущности писательского творчества, сущности писательского назначения:
 
Писатель – пророк!
 
И таким писателем-пророком, несомненно, был Гоголь. В этом отношении он имел страшно много общего с другим писателем-пророком – с Достоевским.
 
И вот почему я сказал выше, что Гоголь будет лучшим судьей нашей литературной современности. Это будет бесконечно строгий судья, это будет бесконечно справедливый судья.
 
Оглянитесь на нашу литературную современность. Кто из современных писателей, поэтов полон религиозного отношения к своему творчеству? Неправда ли просто смешной вопрос? Боже мой, какой старомодный вопрос!..
 
Над первым томом «Мертвых душ» Гоголь упорно, «молитвенно» работал шесть лет.
 
Кто способен теперь шесть лет работать над одним произведением? Я думаю, что очень многие из современных писателей, не задумываясь, ответят на этот вопрос: «конечно, только тот, на чьи произведения нет ни малейшего спроса, кому издательства не выдают авансов, кто не получает нескольких сот, а то и тысячи полторы за лист».
 
Ну, конечно! Раз «на рынке» есть спрос, следовательно, писателю только и остается, что работать двумя руками, руками и ногами. С «рыночной» точки зрения очень последовательно и логично.
 
«На рынок», без всякого труда, в течение одного только года можно испечь полдюжины мистических драм, полдесятка философских рассказов. И везде будут затронуты «глубочайшие проблемы духа», везде будет целая идейная революция.
 
И рынок, – улица, несомненно, все это поглотить. Разве «на рынке» спрашивают, чтобы произведение было «выношено» годами, да еще «мучительно», – важно, чтобы оно внешне было прилично «сделано».
 
И мастера этого писательского цеха во как наловчились все это «делать».
 
А затем на рынке еще нужно знать, на что есть спрос, чем в данный момент можно угодить «почтеннейшей публике».
 
6
 
Показалось, что идейную революцию можно повести от голой барыни в золотых туфельках, – начали изготовлять дюжинами таких.
 
Показалось, что можно иметь успех у толпы, поднявшись на крыльях, – прицепили себе грязные крылья.
 
Показалось, что не дурной может быть торг богами – начали изготовлять богоискательскую литературу.
 
И все так быстро, так чистенько и прилично, словно с клеймом «made in Germany».
 
Что и говорить, – в писательской технике успехи сделаны крупные.
 
Но разве писатель весь в технике, разве техника – все?
 
Душа где, мука творчества где, искренность где, серьезное отношение к своему призванию где?
 
Не видно всего этого. И не нужно все это «на рынке». Здесь нет законов творчества, смешно здесь говорить о писательском подвиге, здесь есть один закон – спрос и предложение, предложение и спрос.
 
И мучительно больно было бы Гоголю, если бы ему в действительности пришлось судить нашу литературную современность. Строг, но справедлив был бы его приговор.
 
Мы только что «отпраздновали гоголевскую неделю». Мы много говорили о больном и здоровом Гоголе. Но, кажется, мало вспомнили о том, что всю свою жизнь Гоголь болел одной болезнью – чисто религиозным, благоговейным отношением к своему призванию.
 
А между тем, вспомнить об этом было бы нужно особенно в настоящий момент, когда мутная волна, идущая с рынка, готова захлестнуть и писателя, и бедного читателя...
 
Ив. Чужанов.
 
7
 
     
Назад О Гоголе На главную