Источник: Ленинградские писатели-фронтовики. 1941–1945
/
Сост. В. Бахтин.
Л.: Советский писатель, 1985. С. 389.
Стихи Л. И. Хаустова:
ЕСТЬ ТАКАЯ ЗЕМЛЯ
(поэма)Голос в трубке –
знакомый,
забытый
в эти годы, что прожиты врозь –
словно провод, в бою перебитый,
лишь сегодня срастить удалось.
Шутка ль дело –
мне встретиться снова
(я и думать об этом забыл!)
с невредимым,
с тем самым Костровым,
что со мною под пулями был...
И сошлись мы.
Гляжу я на друга:
Он как будто и тот и не тот,
но ремень, затянутый туго,
в нем солдата еще выдает.
Мы порой умолкаем.
И это –
тот же, только без слов, разговор,
словно там, в ожиданье ракеты,
где ладонь согревала затвор...
Быстро кончился вечер короткий,
музыканты покинули зал,
Николай на казбечной коробке
обгорелою спичкой писал.
С виду – два пожилых человека,
а по сути – два юных дружка.
– Тут мой адрес, – и пачку «Казбека»
он мне сунул в карман пиджака.
Коробок этот, в буквах неловких,
закурив, повернул я в руке.
«Приезжай! Я в Московской Дубровке,
в той, которая на пятачке»…***
В сентябре сорок первого года
(я опять возвращаюсь к нему)
не решился форсировать с хода
наступающий немец Неву.
У бойцов поредевших дивизий,
что прикрыли собой Ленинград,
родилось и осталось девизом:
«Умереть, но ни шагу назад!»
Был снарядами он перепахан,
этот левобережья клочок.
Окровавленный весь, словно плаха,
имя он получил: «пятачок».
Пулеметным освистанный ветром,
у немолчного грома в плену,
шириной он был в два километра
и один с небольшим – в глубину.
Там железом война замесила
эту землю, держа под огнем;
становилась землянка могилой,
и воронка бывала жильем.
Там дивизии таяли наши,
снайпер снайперу целил в зрачок,
и фашистам смертельно был страшен,
как приставленный штык,
«пятачок».***
В будний день ленинградского лета,
в зной, что лился с линялых небес,
я доехал, согласно билету,
и в Дубровке с автобуса слез.
Видя очень далекое – близким,
по асфальта прямой полосе
я дошел до того обелиска,
что стоит в стороне от шоссе.
И рука моя камня касалась –
а жара по-июльски крута! –
все равно в этот миг показалась
ледяной мне его теплота.
И как будто из едкого дыма,
из бомбежки, что сводит с ума,
я взглянул, как на дивное диво,
на Московской Дубровки дома.
Чтобы в мыслях своих разобраться,
я присел на крылечке в тени,
и тотчас стал вокруг собираться
босоногий отряд ребятни.
Сразу став настороженней, тише,
отступили к поленнице дров,
как я только спросил ребятишек:
– Ну, а кто между вами Костров?
И как будто из грозного строя,
где мои боевые друзья,
донеслось,
прозвучало
родное,
с чуть заметною гордостью:
– Я!
Был он в майке, измазанной варом,
лет тринадцать ему,
а лицом,
что темнело шершавым загаром,
до смешного был схож он с отцом.
Было принято нами решенье:
мы пошли вдоль былых рубежей,
по заплывшим ходам сообщенья
у залитых водой блиндажей.
Шел парнишка хозяйкой походкой,
сушняком камышовым шурша…
Каждый шаг отмечался находкой,
от которой сжималась душа.
Называл он привычно-спокойно,
поднимал, чтобы видеть я мог,
то покрытую ржавью обойму,
то пробитый насквозь котелок…***
Подошло, обожгло, приковало,
озарило до донышка жизнь,
властью молодости приказало
отгремевшему:
снова вернись!
Снова знамя армейское взреяло,
снова крылья простерла беда –
это в сердце,
что мужеством зрело,
все сначала,
все так, как тогда…Ветки тянутся в окна казармы,
почки жадно разинули клюв,
по-мальчишески пялим глаза мы,
к подоконникам грудью прильнув.
Вот мы моемся в бане повзводно –
за блокадную зиму впервой –
и всамделишной,
водопроводной
обливаем друг дружку водой.
Вместе с нами,
от ветра тугая,
ночь вступает на Охтинский мост,
по-солдатски кремнем высекая
в синем сумраке искорки звезд.Заменив сапогами обмотки,
мы свое оставляем жилье,
на себе после санобработки
непросохшее сушим белье.
Кубари привинтили к петлицам
с пехотинской эмблемой своей:
под ногами у нас
половицы
отзываются скрипу ремней.
Как надел мой приятель обнову,
я почувствовал, черт побери,
мимолетную зависть к Кострову –
будто век он носил кубари!
С вещмешком,
что набит до отказа,
как положено это бойцу,
батальон
для зачтенья приказа
недвижимо
стоит на плацу.
И блокадной поры музыканты
не жалеют ни легких, ни ртов.
И теперь мы уже не курсанты –
командиры стрелковых взводов.
Так становится
явью и былью,
что тревожно томило вчера…
Грозно грянули
наши фамилии
и армейских частей номера.
Колька тронул мне локоть рукою,
он в войне не совсем новичок:
– Под Дубровку нам топать с тобою,
эх, подбросили нам «пятачок»!***
Друг, ты помнишь –
при выкладке полной
но без всякого строя,
гурьбой
вышли мы на шоссе
и невольно
загляделись в простор голубой.
И, казалось, совсем позабыли,
кто мы есть и шагаем куда.
Облака невысокие плыли,
и в лощинах стояла вода.
Был укрыт молодыми ветвями
штаб дивизии.
Тишь и покой.
И комдив побеседовал с нами
на пригретой полянке лесной.
Не смягчая улыбкою взгляда,
он закончил слова свои так:
– Здесь мы держим
ключи Ленинграда! –
и решительно стиснул кулак.
На полянке,
где пахло цветами,
под лучами окрепшей весны,
было слышно,
как пчелы летали
возле самого края войны…Словно дружбе курсантской в угоду –
просто ль случай нам выпал такой, –
с Николаем Костровым
по взводу
получили мы в роте одной.
Мы ночами по кочкам плутали
из землянки в землянку ползком,
и заветные письма читали,
и делились армейским пайком.
Может, завтра идти к переправе
под навéсным огнем батарей…
И, ни капельки в том не лукавя,
говорили мы:
– Только б скорей!
Это чувство солдатам знакомо:
будь что будет,
была не была! –
все равно ведь дорога до дому
через эту Дубровку легла.
Как ни жди – а внезапно такое.
Был солдатам зачитан приказ,
и почувствовал каждый спиною:
город Ленина смотрит на нас.
Поздней ночью пришли на исходный,
растеклись по извивам траншей.
Плеск Невы,
по-сентябрьски холодной,
иногда долетал до ушей.
Мы на берег тащили плавсредства,
пот и брызги стирая со щек.
– Вот и мне довелось наконец-то
повстречаться с тобой, «пятачок»!Взмахи весел упрямо-тверды,
есть глаза дымовая завеса,
и смертельная близость воды,
и вокруг не понять ни бельмеса.
Словно только и жил для броска,
через бруствер я прыгнул в траншею,
и холодная струйка песка
побежала со стенки за шею.
Вот связист телефон полевой
подтащил мне и крикнул:
– Готово!
И сквозь режущий грохот и вой
я услышал в нем голос Кострова:
– Ну, докладывай, как там у вас,
все ли взвод одолел загражденья
мы начнем продвигаться сейчас… –
и умолк телефон… Поврежденье…
Я не видел тот дьявольский смерч,
что понялся и сник предо мною.
Ни удара, ни боли – как смерть,
лишь потом,
удивлен тишиною,
я очнулся.
Прибрежный песок,
как подушка, лежал в изголовье.
Я запомнил твой вкус, «пятачок», –
вкус земли, перемешанной с кровью.***
Сенокосным темнея загаром,
чуть охрипший от невских ветров,
в светлой горнице, за самоваром
мне рассказывал Колька Костров:
– Я с семьею сюда перебрался
только в сорок девятом году,
и, не буду скрывать, испугался,
и подумалось мне: пропаду!
Но с женой мы тогда порешили,
просидев до рассвета вдвоем:
тут солдаты под пулями жили,
а теперь-то уж мы проживем.
Не ахти как любезно земля
принимала нас первое лето –
мы снарядов и мин
штабеля
натаскали с площадки вот этой.
Оттого что родной нам была,
эту землю душа пожалела.
Здесь лет пять и трава не росла,
а чего удивляться: железо!
Это ж факт – на просторе страны
нам бы места хватило, скажу я,
но неужто же бросить должны
люди русскую землю такую?
Мы с тобою живем не затем ли.
чтобы всюду свой выполнить долг?Опускается песня на землю
про стрелковый про нашенский полк:По Неве отходили солдаты,
и стонал под дивизией лед.
Оставался лишь триста тридцатый
полк стрелковый, прикрывший отход.В дело шли и штыки, и гранаты,
и накатывал огненный вал.
Это доблестный триста тридцатый
полк стрелковый отход прикрывал.Словно спички, ломались накаты,
но закрыты фашистам пути,
и последним он, триста тридцатый,
должен был по Неве отойти.Только тронулся лед ноздреватый,
зашумел ледоход, закипел,
и случилось, что триста тридцатый
не успел отойти, не успел…В сердце есть незабвенные даты:
долу клонится знамени шелк…
То сражается триста тридцатый
до последнего писаря полк.***
В окна ломится ветками сад,
перезревшим укропом пахнуло,
и плодами, что густо висят,
ветки яблоневые погнуло.
И акации белой стручки
на полуденном солнце пригрелись,
и смородины черной зрачки
на земную красу засмотрелись.
Здесь, где столько цветов прижилось
где подсолнухи рыжие дремлют,
словно богу, вторично пришлось
человеку создать эту землю.
Это он ее всю перебрал,
очищал, продвигаясь вершками,
выбрал тоннами рваный металл,
сделав землю своими руками.Наконец мы простились.
Густел
разнотравьем настоянный вечер.
Николай на крылечке сидел,
обнимая сынишку за плечи.
И хоть было не очень светло,
и уже было с временем туго,
все ж вниманье мое привлекло
объявленье у садика друга.
Грозных надписей я без числа
повидал на фанере, на жести:
берегись, мол, собака тут зла
(понимай, что с хозяином вместе).
Здесь прочел я иные слова
(вот на них ты не будешь в обиде):
«Заходи, угощайся, срывай,
если спелое яблоко видишь».
Понял я,
что сюда, на Неву,
я приехал не в давнюю юность.
что грядущее здесь наяву
к сердцу так горячо прикоснулось.***
Шел я в жизнь,
поднимался и падал,.
и забыл за тревогами дня,
что среди рубежей Ленинграда
есть такая земля у меня,
на которую, что б ни случилось,
что б ни встретилось мне на пути,
никому не сдаваясь на милость,
я смогу отовсюду прийти,
днем и ночью,
зимою и летом,
ничего от нее не тая:
ведь земля под Дубровкою эта,
я доподлинно знаю, –
моя!
…Наплыла темнота постепенно,
стрекотал работяга сверчок,
медовеющим запахом сена
опьяняет меня пятачок!
Пятачок,
где рождаются дети,
где встают молодые сады,
где встречали меня на рассвете
ясность воздуха,
свежесть воды,
где заря над Невой разгорелась,
полыхнула на птичьем крыле…
Мир!
Ты – самая верная верность
всем погибшим друзьям
и земле. <…>Фрагмент поэмы воспроизводится по: Хаустов Л. Есть такая земля… (поэма) // Звезда. 1961. № 6. С. 119–122.
Поэма посвящена подвигу бойцов 330-го стрелкового полка. Когда весной 1942 года было принято решение в первый раз оставить Невский пятачок, прикрывать отход частей остался 330-й полк 86-ой стрелковой дивизии. 24 апреля отрезанные ледоходом 357 бойцов приняли свой последний бой против пяти тысяч немецких солдат. Сопротивление продолжалось до начала мая, почти все бойцы погибли.
…на казбечной коробке… – на картонной коробке папирос «Казбек».
…в Московской Дубровке. – Одно из названий Малой Дубровки, составной части Невской Дубровки, где во время войны находился плацдарм «Невский пятачок» (о нем далее рассказывается в поэме).
Кубари – кубики (квадраты) в петлицах младшего командного состава, обозначавшие воинские звания.
© Культурно-Просветительское общество "Пушкинский проект" Авторы-разработчики проекта: © Екатерина Евгеньевна Вахненко, © Андрей Дмитриевич Степанов