Три сестры

ДРАМА В ЧЕТЫРЕХ ДЕЙСТВИЯХ


Источник: Чехов А.П. Три сестры: Драма в четырех действиях // Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького. М.: Наука, 1974–1982. Т. 13. Пьесы. 1895–1904. М.: Наука, 1978. С. 117–188.
 
 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Декорация первого акта.
Восемь часов вечера. За сценой на улице едва слышно играют на гармонике. Нет огня.

Входит Наталья Ивановна в капоте, со свечой; она идет и останавливается у двери, которая ведет в комнату Андрея.

Н а т а ш а. Ты, Андрюша, что делаешь? Читаешь? Ничего, я так только... (Идет, отворяет другую дверь и, заглянув в нее, затворяет). Огня нет ли...

А н д р е й  (входит с книгой в руке). Ты что, Наташа?

Н а т а ш а. Смотрю, огня нет ли... Теперь масленица, прислуга сама не своя, гляди да и гляди, чтоб чего не вышло. Вчера в полночь прохожу через столовую, а там свеча горит. Кто зажег, так и не добилась толку. (Ставит свечу). Который час?

А н д р е й  (взглянув на часы). Девятого четверть.

Н а т а ш а. А Ольги и Ирины до сих пор еще нет. Не пришли. Всё трудятся бедняжки. Ольга на педагогическом совете, Ирина на телеграфе... (Вздыхает). Сегодня утром говорю твоей сестре: «Побереги, говорю, себя, Ирина, голубчик». И не слушает. Четверть девятого, говоришь? Я боюсь, Бобик наш совсем нездоров. Отчего он холодный такой? Вчера у него был жар, а сегодня холодный весь... Я так боюсь!

А н д р е й. Ничего, Наташа. Мальчик здоров.

Н а т а ш а. Но все-таки лучше пускай диэта. Я боюсь. И сегодня в десятом часу, говорили, ряженые у нас будут, лучше бы они не приходили, Андрюша.

А н д р е й. Право, я не знаю. Их ведь звали.

139


Н а т а ш а. Сегодня мальчишечка проснулся утром и глядит на меня, и вдруг улыбнулся; значит, узнал. «Бобик, говорю, здравствуй! Здравствуй, милый!» А он смеется. Дети понимают, отлично понимают. Так, значит, Андрюша, я скажу, чтобы ряженых не принимали.

А н д р е й  (нерешительно). Да ведь это как сестры. Они тут хозяйки.

Н а т а ш а. И они тоже, я им скажу. Они добрые... (Идет). К ужину я велела простокваши. Доктор говорит, тебе нужно одну простоквашу есть, иначе не похудеешь. (Останавливается). Бобик холодный. Я боюсь, ему холодно в его комнате, пожалуй. Надо бы хоть до теплой погоды поместить его в другой комнате. Например, у Ирины комната как раз для ребенка: и сухо, и целый день солнце. Надо ей сказать, она пока может с Ольгой в одной комнате... Все равно днем дома не бывает, только ночует...

Пауза.

Андрюшанчик, отчего ты молчишь?

А н д р е й. Так, задумался... Да и нечего говорить...

Н а т а ш а. Да... Что-то я хотела тебе сказать... Ах, да. Там из управы Ферапонт пришел, тебя спрашивает.

А н д р е й  (зевает). Позови его.

Н а т а ш а  уходит; Андрей, нагнувшись к забытой ею свече, читает книгу. Входит  Ф е р а п о н т; он в старом трепаном пальто, с поднятым воротником, уши повязаны.

Здравствуй, душа моя. Что скажешь?

Ф е р а п о н т. Председатель прислал книжку и бумагу какую-то. Вот... (Подает книгу и пакет).

А н д р е й. Спасибо. Хорошо. Отчего же ты пришел так не рано? Ведь девятый час уже.

Ф е р а п о н т. Чего?

А н д р е й  (громче). Я говорю, поздно пришел, уже девятый час.

Ф е р а п о н т. Так точно. Я пришел к вам, еще светло было, да не пускали всё. Барин, говорят, занят. Ну, что ж. Занят так занят, спешить мне некуда. (Думая, что Андрей спрашивает его о чем-то). Чего?

140


А н д ре й. Ничего. (Рассматривая книгу). Завтра пятница, у нас нет присутствия, но я все равно приду... займусь. Дома скучно...

Пауза.

Милый дед, как странно меняется, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял в руки вот эту книгу – старые университетские лекции, и мне стало смешно... Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь, и самое большее, на что я могу надеяться, это – быть членом земской управы! Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!

Ф е р а п о н т. Не могу знать... Слышу-то плохо...

А н д р е й. Если бы ты слышал как следует, то я, быть может, и не говорил бы с тобой. Мне нужно говорить с кем-нибудь, а жена меня не понимает, сестер я боюсь почему-то, боюсь, что они засмеют меня, застыдят... Я не пью, трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы теперь в Москве у Тестова или в Большом Московском, голубчик мой.

Ф е р а п о н т. А в Москве, в управе давеча рассказывал подрядчик, какие-то купцы ели блины; один, который съел сорок блинов, будто помер. Не то сорок, не то пятьдесят. Не упомню.

А н д р е й. Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. А здесь ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой... Чужой и одинокий.

Ф е р а п о н т. Чего?

Пауза.

И тот же подрядчик сказывал – может, и врет, – будто поперек всей Москвы канат протянут.

А н д р е й. Для чего?

Ф е р а п о н т. Не могу знать. Подрядчик говорил.

А н д р е й. Чепуха. (Читает книгу). Ты был когда-нибудь в Москве?

141


Ф е р а п о н т  (после паузы). Не был. Не привел Бог.

Пауза.

Мне идти?

А н д р е й. Можешь идти. Будь здоров.

Ф е р а п о н т  уходит.

Будь здоров. (Читая). Завтра утром придешь, возьмешь тут бумаги... Ступай...

Пауза.

Он ушел.

Звонок.

Да, дела... (Потягивается и не спеша уходит к себе).

За сценой поет нянька, укачивая ребенка. Входят  М а ш а  и  В е р ш и н и н. Пока они потом беседуют,  г о р н и ч н а я  зажигает лампу и свечи.

М а ш а. Не знаю.

Пауза.

Не знаю. Конечно, много значит привычка. После смерти отца, например, мы долго не могли привыкнуть к тому, что у нас уже нет денщиков. Но и помимо привычки, мне кажется, говорит во мне просто справедливость. Может быть, в других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные, самые благородные и воспитанные люди – это военные.

В е р ш и н и н. Мне пить хочется. Я бы выпил чаю.

М а ш а  (взглянув на часы). Скоро дадут. Меня выдали замуж, когда мне было восемнадцать лет, и я своего мужа боялась, потому что он был учителем, а я тогда едва кончила курс. Он казался мне тогда ужасно ученым, умным и важным. А теперь уж не то, к сожалению.

В е р ш и н и н. Так... да.

М а ш а. Про мужа я не говорю, к нему я привыкла, но между штатскими вообще так много людей грубых, не любезных, не воспитанных. Меня волнует, оскорбляет грубость, я страдаю, когда вижу, что человек недостаточно тонок, недостаточно мягок, любезен. Когда

142


мне случается быть среди учителей, товарищей мужа, то я просто страдаю.

В е р ш и н и н. Да-с... Но мне кажется, все равно, что штатский, что военный, одинаково неинтересно, по крайней мере, в этом городе. Все равно! Если послушать здешнего интеллигента, штатского или военного, то с женой он замучился, с домом замучился, с имением замучился, с лошадьми замучился... Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему?

М а ш а. Почему?

В е р ш и н и н. Почему он с детьми замучился, с женой замучился? А почему жена и дети с ним замучились?

М а ш а. Вы сегодня немножко не в духе.

В е р ш и н и н. Может быть. Я сегодня не обедал, ничего не ел с утра. У меня дочь больна немножко, а когда болеют мои девочки, то мною овладевает тревога, меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели ее сегодня! Что за ничтожество! Мы начали браниться с семи часов утра, а в девять я хлопнул дверью и ушел.

Пауза.

Я никогда не говорю об этом, и странно, жалуюсь только вам одной. (Целует руку). Не сердитесь на меня. Кроме вас одной, у меня нет никого, никого...

Пауза.

М а ш а. Какой шум в печке. У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе. Вот точно так.

В е р ш и н и н. Вы с предрассудками?

М а ш а. Да.

В е р ш и н и н. Странно это. (Целует руку). Вы великолепная, чудная женщина. Великолепная, чудная! Здесь темно, но я вижу блеск ваших глаз.

М а ш а  (садится на другой стул). Здесь светлей...

В е р ш и н и н. Я люблю, люблю, люблю... Люблю ваши глаза, ваши движения, которые мне снятся... Великолепная, чудная женщина!

143


М а ш а  (тихо смеясь). Когда вы говорите со мной так, то я почему-то смеюсь, хотя мне страшно. Не повторяйте, прошу вас... (Вполголоса). А впрочем, говорите, мне все равно... (Закрывает лицо руками). Мне все равно. Сюда идут, говорите о чем-нибудь другом...

И р и н а  и  Т у з е н б а х  входят через залу.

Т у з е н б а х. У меня тройная фамилия. Меня зовут барон Тузенбах-Кроне-Альтшауер, но я русский, православный, как вы. Немецкого у меня осталось мало, разве только терпеливость, упрямство, с каким я надоедаю вам. Я провожаю вас каждый вечер.

И р и н а. Как я устала!

Т у з е н б а х. И каждый вечер буду приходить на телеграф и провожать вас домой, буду десять-двадцать лет, пока вы не прогоните... (Увидев Машу и Вершинина, радостно). Это вы? Здравствуйте.

И р и н а. Вот я и дома, наконец. (Маше). Сейчас приходит одна дама, телеграфирует своему брату в Саратов, что у ней сегодня сын умер, и никак не может вспомнить адреса. Так и послала без адреса, просто в Саратов. Плачет. И я ей нагрубила ни с того ни с сего. «Мне, говорю, некогда». Так глупо вышло. Сегодня у нас ряженые?

М а ш а. Да.

И р и н а  (садится в кресле). Отдохнуть. Устала.

Т у з е н б а х  (с улыбкой). Когда вы приходите с должности, то кажетесь такой маленькой, несчастненькой...

Пауза.

И р и н а. Устала. Нет, не люблю я телеграфа, не люблю.

М а ш а. Ты похудела... (Насвистывает). И помолодела, и на мальчишку стала похожа лицом.

Т у з е н б а х. Это от прически.

И р и н а. Надо поискать другую должность, а эта не по мне. Чего я так хотела, о чем мечтала, того-то в ней именно и нет. Труд без поэзии, без мыслей...

Стук в пол.

144


Доктор стучит. (Тузенбаху). Милый, постучите. Я не могу... устала...

Тузенбах стучит в пол.

Сейчас придет. Надо бы принять какие-нибудь меры. Вчера доктор и наш Андрей были в клубе и опять проигрались. Говорят, Андрей двести рублей проиграл.

М а ш а  (равнодушно). Что ж теперь делать!

И р и н а. Две недели назад проиграл, в декабре проиграл. Скорее бы всё проиграл, быть может, уехали бы из этого города. Господи Боже мой, мне Москва снится каждую ночь, я совсем как помешанная. (Смеется). Мы переезжаем туда в июне, а до июня осталось еще... февраль, март, апрель, май... почти полгода!

М а ш а. Надо только, чтобы Наташа не узнала как-нибудь о проигрыше.

И р и н а. Ей, я думаю, все равно.

Ч е б у т ы к и н, только что вставший с постели, – он отдыхал после обеда, – входит в залу и причесывает бороду, потом садится там за стол и вынимает из кармана газету.

М а ш а. Вот пришел... Он заплатил за квартиру?

И р и н а  (смеется). Нет. За восемь месяцев ни копеечки. Очевидно, забыл.

М а ш а  (смеется). Как он важно сидит!

Все смеются; пауза.

И р и н а. Что вы молчите, Александр Игнатьич?

В е р ш и н и н. Не знаю. Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю! С утра ничего не ел...

Ч е б у т ы к и н. Ирина Сергеевна!

И р и н а. Что вам?

Ч е б у т ы к и н. Пожалуйте сюда. Venez ici.

Ирина идет и садится за стол.

Я без вас не могу.

Ирина раскладывает пасьянс.

В е р ш и н и н. Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем.

Т у з е н б а х. Давайте. О чем?

В е р ш и н и н. О чем? Давайте помечтаем... например, о той жизни, какая будет после нас, лет через двести-триста.

145


Т у з е н б а х. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человек будет так же вздыхать: «ах, тяжко жить!» – и вместе с тем точно так же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти.

В е р ш и н и н  (подумав). Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести-триста, наконец, тысячу лет, – дело не в сроке, – настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее – и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье.

Маша тихо смеется.

Т у з е н б а х. Что вы?

М а ш а. Не знаю. Сегодня весь день смеюсь с утра.

В е р ш и н и н. Я кончил там же, где и вы, в академии я не был; читаю я много, но выбирать книг не умею и читаю, быть может, совсем не то, что нужно, а между тем, чем больше живу, тем больше хочу знать. Мои волосы седеют, я почти старик уже, но знаю мало, ах, как мало! Но все же, мне кажется, самое главное и настоящее я знаю, крепко знаю. И как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас... Мы должны только работать и работать, а счастье это удел наших далеких потомков.

Пауза.

Не я, то хоть потомки потомков моих.

Ф е д о т и к  и  Р о д э  показываются в зале; они садятся и напевают тихо, наигрывая на гитаре.

Т у з е н б а х. По-вашему, даже не мечтать о счастье! Но если я счастлив!

В е р ш и н и н. Нет.

Т у з е н б а х  (всплеснув руками и смеясь). Очевидно, мы не понимаем друг друга. Ну, как мне убедить вас?

Маша тихо смеется.

146


(Показывая ей палец). Смейтесь! (Вершинину). Не то что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, остается постоянною, следуя своим собственным законам, до которых вам нет дела или, по крайней мере, которых вы никогда не узнаете. Перелетные птицы, журавли, например, летят и летят, и какие бы мысли, высокие или малые, ни бродили в их головах, все же будут лететь и не знать, зачем и куда. Они летят и будут лететь, какие бы философы ни завелись среди них; и пускай философствуют, как хотят, лишь бы летели...

М а ш а. Все-таки смысл?

Т у з е н б а х. Смысл... Вот снег идет. Какой смысл?

Пауза.

М а ш а. Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста... Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе... Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава.

Пауза.

В е р ш и н и н. Все-таки жалко, что молодость прошла...

М а ш а. У Гоголя сказано: скучно жить на этом свете, господа!

Т у з е н б а х. А я скажу: трудно с вами спорить, господа! Ну вас совсем...

Ч е б у т ы к и н  (читая газету). Бальзак венчался в Бердичеве.

Ирина напевает тихо.

Даже запишу себе это в книжку. (Записывает). Бальзак венчался в Бердичеве. (Читает газету).

И р и н а  (раскладывает пасьянс, задумчиво). Бальзак венчался в Бердичеве.

Т у з е н б а х. Жребий брошен. Вы знаете, Мария Сергеевна, я подаю в отставку.

М а ш а. Слышала. И ничего я не вижу в этом хорошего. Не люблю я штатских.

Т у з е н б а х. Все равно... (Встает). Я не красив, какой я военный? Ну, да все равно, впрочем... Буду работать. Хоть один день в моей жизни поработать

147

так, чтобы прийти вечером домой, в утомлении повалиться в постель и уснуть тотчас же. (Уходя в залу). Рабочие, должно быть, спят крепко!

Ф е д о т и к  (Ирине). Сейчас на Московской у Пыжикова купил для вас цветных карандашей. И вот этот ножичек...

И р и н а. Вы привыкли обращаться со мной, как с маленькой, но ведь я уже выросла... (Берет карандаши и ножичек, радостно). Какая прелесть!

Ф е д о т и к. А для себя я купил ножик... вот поглядите... нож, еще другой нож, третий, это в ушах ковырять, это ножнички, это ногти чистить...

Р о д э  (громко). Доктор, сколько вам лет?

Ч е б у т ы к и н. Мне? Тридцать два.

Смех.

Ф е д о т и к. Я сейчас покажу вам другой пасьянс... (Раскладывает пасьянс).

Подают самовар; Анфиса около самовара; немного погодя приходит  Н а т а ш а  и тоже суетится около стола; приходит  С о л е н ы й  и, поздоровавшись, садится за стол.

В е р ш и н и н. Однако, какой ветер!

М а ш а. Да. Надоела зима. Я уже и забыла, какое лето.

И р и н а. Выйдет пасьянс, я вижу. Будем в Москве.

Ф е д о т и к. Нет, не выйдет. Видите, осьмерка легла на двойку пик. (Смеется). Значит, вы не будете в Москве.

Ч е б у т ы к и н  (читает газету). Цицикар. Здесь свирепствует оспа.

А н ф и с а  (подходя к Маше). Маша, чай кушать, матушка. (Вершинину). Пожалуйте, ваше высокоблагородие... простите, батюшка, забыла имя, отчество...

М а ш а. Принеси сюда, няня. Туда не пойду.

И р и н а. Няня!

А н ф и с а. Иду-у!

Н а т а ш а  (Соленому). Грудные дети прекрасно понимают. «Здравствуй, говорю, Бобик. Здравствуй, милый!» Он взглянул на меня как-то особенно. Вы думаете, во мне говорит только мать, но нет, нет, уверяю вас! Это необыкновенный ребенок.

С о л е н ы й. Если бы этот ребенок был мой, то я

148


изжарил бы его на сковородке и съел бы. (Идет со стаканом в гостиную и садится в угол).

Н а т а ш а  (закрыв лицо руками). Грубый, невоспитанный человек!

М а ш а. Счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима. Мне кажется, если бы я была в Москве, то относилась бы равнодушно к погоде...

В е р ш и н и н. На днях я читал дневник одного французского министра, писанный в тюрьме. Министр был осужден за Панаму. С каким упоением, восторгом упоминает он о птицах, которых видит в тюремном окне и которых не замечал раньше, когда был министром. Теперь, конечно, когда он выпущен на свободу, он уже по-прежнему не замечает птиц. Так же и вы не будете замечать Москвы, когда будете жить в ней. Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его.

Т у з е н б а х  (берет со стола коробку). Где же конфекты?

И р и н а. Соленый съел.

Т у з е н б а х. Все?

А н ф и с а  (подавая чай). Вам письмо, батюшка.

В е р ш и н и н. Мне? (Берет письмо). От дочери. (Читает). Да, конечно... Я, извините, Мария Сергеевна, уйду потихоньку. Чаю не буду пить. (Встает взволнованный). Вечно эти истории...

М а ш а. Что такое? Не секрет?

В е р ш и н и н  (тихо). Жена опять отравилась. Надо идти. Я пройду незаметно. Ужасно неприятно все это. (Целует Маше руку). Милая моя, славная, хорошая женщина... Я здесь пройду потихоньку... (Уходит).

А н ф и с а. Куда же он? А я чай подала... Экой какой.

М а ш а  (рассердившись). Отстань! Пристаешь тут, покоя от тебя нет... (Идет с чашкой к столу). Надоела ты мне, старая!

А н ф и с а. Что ж ты обижаешься? Милая!

Г о л о с  А н д р е я. Анфиса!

А н ф и с а  (дразнит). Анфиса! Сидит там... (Уходит).

М а ш а  (в зале у стола, сердито). Дайте же мне сесть! (Мешает на столе карты). Расселись тут с картами. Пейте чай!

149


И р и н а. Ты, Машка, злая.

М а ш а. Раз я злая, не говорите со мной. Не трогайте меня!

Ч е б у т ы к и н  (смеясь). Не трогайте ее, не трогайте...

М а ш а. Вам шестьдесят лет, а вы, как мальчишка, всегда городите черт знает что.

Н а т а ш а  (вздыхает). Милая Маша, к чему употреблять в разговоре такие выражения? При твоей прекрасной наружности в приличном светском обществе ты, я тебе прямо скажу, была бы просто очаровательна, если бы не эти твои слова. Je vous prie, pardonnez moi, Marie, mais vous avez des manières un peu grossières.

Т у з е н б а х  (сдерживая смех). Дайте мне... дайте мне... Там, кажется, коньяк...

Н а т а ш а. Il parait, que mon Бобик déjà ne dort pas, проснулся. Он у меня сегодня нездоров. Я пойду к нему, простите... (Уходит).

И р и н а. А куда ушел Александр Игнатьич?

М а ш а. Домой. У него опять с женой что-то необычайное.

Т у з е н б а х  (идет к Соленому, в руках графинчик с коньяком). Все вы сидите один, о чем-то думаете – и не поймешь, о чем. Ну, давайте мириться. Давайте выпьем коньяку.

Пьют.

Сегодня мне придется играть на пианино всю ночь, вероятно, играть всякий вздор... Куда ни шло!

С о л е н ы й. Почему мириться? Я с вами не ссорился.

Т у з е н б а х. Всегда вы возбуждаете такое чувство, как будто между нами что-то произошло. У вас характер странный, надо сознаться.

С о л е н ы й  (декламируя)Я странен, не странен кто ж! Не сердись, Алеко!

Т у з е н б а х. И при чем тут Алеко...
Пауза.

150


С о л е н ы й. Когда я вдвоем с кем-нибудь, то ничего, я как все, но в обществе я уныл, застенчив и... говорю всякий вздор. Но все-таки я честнее и благороднее очень, очень многих. И могу это доказать.

Т у з е н б а х. Я часто сержусь на вас, вы постоянно придираетесь ко мне, когда мы бываем в обществе, но все же вы мне симпатичны почему-то. Куда ни шло, напьюсь сегодня. Выпьем!

С о л е н ы й. Выпьем.

Пьют.

Я против вас, барон, никогда ничего не имел. Но у меня характер Лермонтова. (Тихо). Я даже немножко похож на Лермонтова... как говорят... (Достает из кармана флакон с духами и льет на руки).

Т у з е н б а х. Подаю в отставку. Баста! Пять лет все раздумывал и, наконец, решил. Буду работать.

С о л е н ы й  (декламируя). Не сердись, Алеко... Забудь, забудь мечтания свои...

Пока они говорят,  А н д р е й  входит с книгой тихо и садится у свечи.

Т у з е н б а х. Буду работать.

Ч е б у т ы к и н  (идя в гостиную с Ириной). И угощение было тоже настоящее кавказское: суп с луком, а на жаркое – чехартма, мясное.

С о л е н ы й. Черемша вовсе не мясо, а растение вроде нашего лука.

Ч е б у т ы к и н. Нет-с, ангел мой. Чехартма не лук, а жаркое из баранины.

С о л е н ы й. А я вам говорю, черемша – лук.

Ч е б у т ы к и н. А я вам говорю, чехартма – баранина.

С о л  е н ы й. А я вам говорю, черемша – лук.

Ч е б у т ы к и н. Что же я буду с вами спорить! Вы никогда не были на Кавказе и не ели чехартмы.

С о л е н ы й. Не ел, потому что терпеть не могу. От черемши такой же запах, как от чеснока.

А н д р е й  (умоляюще). Довольно, господа! Прошу вас!

Т у з е н б а х. Когда придут ряженые?

И р и н а. Обещали к девяти; значит, сейчас.

151


Т у з е н б а х  (обнимает Андрея). Ах вы сени, мои сени, сени новые мои...

А н д р е й  (пляшет и поет). Сени новые, кленовые...

Ч е б у т ы к и н  (пляшет). Решетчаты-е!

Смех.

Т у з е  н б а х  (целует Андрея). Черт возьми, давайте выпьем. Андрюша, давайте выпьем на ты. И я с тобой, Андрюша, в Москву, в университет.

С о л е н ы й. В какой? В Москве два университета.

А н д р е й. В Москве один университет.

С о л е н  ы й. А я вам говорю – два.

А н д  р е й. Пускай хоть три. Тем лучше.

С о л е н ы й. В Москве два университета!

Ропот и шиканье.

В Москве два университета: старый и новый. А если вам неугодно слушать, если мои слова раздражают вас, то я могу не говорить. Я даже могу уйти в другую комнату... (Уходит в одну из дверей).

Т у з е  н б а х. Браво, браво! (Смеется). Господа, начинайте, я сажусь играть! Смешной этот Соленый... (Садится за пианино, играет вальс).

М а ш а  (танцует вальс одна). Барон пьян, барон пьян, барон пьян!

Входит  Н а т а ш а.

Н а т а ш а  (Чебутыкину). Иван Романыч! (Говорит о чем-то Чебутыкину, потом тихо уходит).

Чебутыкин трогает Тузенбаха за плечо и шепчет ему о чем-то.

И р и н а. Что такое?

Ч е б у т ы к и н. Нам пора уходить. Будьте здоровы.

Т у з е н б а х. Спокойной ночи. Пора уходить.

И р и н а. Позвольте... А ряженые?..

А н д р е й  (сконфуженный). Ряженых не будет. Видишь ли, моя милая, Наташа говорит, что Бобик не совсем здоров, и потому... Одним словом, я не знаю, мне решительно все равно.

И р и н а  (пожимая плечами). Бобик нездоров!

152


М а ш а. Где наша не пропадала! Гонят, стало быть надо уходить. (Ирине). Не Бобик болен, а она сама... Вот! (Стучит пальцем по лбу). Мещанка!

А н д р е й  уходит в правую дверь к себе,  Ч е б у т ы к и н  идет за ним; в зале прощаются.

Ф е д о т и к. Какая жалость! Я рассчитывал провести вечерок, но если болен ребеночек, то, конечно... Я завтра принесу ему игрушечку...

Р о д э  (громко). Я сегодня нарочно выспался после обеда, думал, что всю ночь буду танцевать. Ведь теперь только девять часов!

М а ш а. Выйдем на улицу, там потолкуем. Решим, что и как.

Слышно: «Прощайте! Будьте здоровы!» Слышен веселый смех Тузенбаха. Все уходят. Анфиса и горничная убирают со стола, тушат огни. Слышно, как поет нянька. А н д р е й  в пальто и шляпе и  Ч е б у т ы к и н  тихо входят.

Ч е б у т ы к и н. Жениться я не успел, потому что жизнь промелькнула, как молния, да и потому, что безумно любил твою матушку, которая была замужем...

А н д р е й. Жениться не нужно. Не нужно, потому что скучно.

Ч е б у т ы к и н. Так-то оно так, да одиночество. Как там ни философствуй, а одиночество страшная штука, голубчик мой... Хотя в сущности... конечно, решительно все равно!

А н д р е й. Пойдемте скорей.

Ч е б у т ы к и н. Что же спешить? Успеем.

А н д р е й. Я боюсь, жена бы не остановила.

Ч е б у т ы к и н. А!

А н д р е й. Сегодня я играть не стану, только так посижу. Нездоровится... Что мне делать, Иван Романыч, от одышки?

Ч е б у т ы к и н. Что спрашивать! Не помню, голубчик. Не знаю.

А н д р е й. Пройдем кухней.

Уходят.
Звонок, потом опять звонок; слышны голоса, смех.

И р и н а  (входит). Что там?

153


А н ф и с а  (шепотом). Ряженые!

Звонок.

И р и н а. Скажи, нянечка, дома нет никого. Пусть извинят.

А н ф и с а  уходит. Ирина в раздумье ходит по комнате; она взволнована. Входит  С о л е н ы й.

С о л е  н ы й  (в недоумении). Никого нет... А где же все?

И р и н а. Ушли домой.

С о л е н ы й. Странно. Вы одни тут?

И р и н а. Одна.

Пауза.

Прощайте.

С о л е н ы й. Давеча я вел себя недостаточно сдержанно, нетактично. Но вы не такая, как все, вы высоки и чисты, вам видна правда... Вы одна, только вы одна можете понять меня. Я люблю, глубоко, бесконечно люблю...

И р и н а. Прощайте! Уходите.

С о л е н ы й. Я не могу жить без вас. (Идя за ней). О, мое блаженство! (Сквозь слезы). О, счастье! Роскошные, чудные, изумительные глаза, каких я не видел ни у одной женщины...

И р и н а  (холодно). Перестаньте, Василий Васильич!

С о л е н ы й. Первый раз я говорю о любви к вам, и точно я не на земле, а на другой планете. (Трет себе лоб). Ну, да все равно. Насильно мил не будешь, конечно... Но счастливых соперников у меня не должно быть... Не должно... Клянусь вам всем святым, соперника я убью... О, чудная!

Н а т а ш а  проходит со свечой.

Н а т а ш а  (заглядывает в одну дверь, в другую и проходит мимо двери, ведущей в комнату мужа). Тут Андрей. Пусть читает. Вы простите, Василий Васильич, я не знала, что вы здесь, я по-домашнему.

С о л е  н ы й. Мне все равно. Прощайте! (Уходит).

Н а т а ш а. А ты устала, милая, бедная моя девочка! (Целует Ирину). Ложилась бы спать пораньше.

И р и н а. Бобик спит?

154


Н а т а ш а. Спит. Но неспокойно спит. Кстати, милая, я хотела тебе сказать, да все то тебя нет, то мне некогда... Бобику в теперешней детской, мне кажется, холодно и сыро. А твоя комната такая хорошая для ребенка. Милая, родная, переберись пока к Оле!

И р и н а  (не понимая). Куда?

Слышно, к дому подъезжает тройка с бубенчиками.

Н а т а ш а. Ты с Олей будешь в одной комнате, пока что, а твою комнату Бобику. Он такой милашка, сегодня я говорю ему: «Бобик, ты мой! Мой!» А он на меня смотрит своими глазеночками.

Звонок.

Должно быть, Ольга. Как она поздно!

Г о р н и ч н а я  подходит к Наташе и шепчет ей на ухо.

Протопопов? Какой чудак. Приехал Протопопов, зовет меня покататься с ним на тройке. (Смеется). Какие странные эти мужчины...

Звонок.

Кто-то там пришел. Поехать разве на четверть часика прокатиться... (Горничной). Скажи, сейчас.

Звонок.

Звонят... там Ольга, должно быть. (Уходит).

Г о р н и ч н  а я  убегает; Ирина сидит задумавшись; входят К у л ы г и н,  О л ь г а, за ними  В е р ш  и н и н.

К у л ы г  и н. Вот тебе и раз. А говорили, что у них будет вечер.

В е р ш и н и н. Странно, я ушел недавно, полчаса назад, и ждали ряженых...

И р и н а. Все ушли.

К у л ы г и н. И Маша ушла? Куда она ушла? А зачем Протопопов внизу ждет на тройке? Кого он ждет?

И р и н а. Не задавайте вопросов... Я устала.

К у л ы г и н. Ну, капризница...

О л ь г а. Совет только что кончился. Я замучилась. Наша начальница больна, теперь я вместо нее. Голова, голова болит, голова... (Садится). Андрей проиграл

155


вчера в карты двести рублей... Весь город говорит об этом...

К у л ы  г и н. Да, и я устал на совете(Садится).

В е р ш и н и н. Жена моя сейчас вздумала попугать меня, едва не отравилась. Все обошлось, и я рад, отдыхаю теперь... Стало быть, надо уходить? Что ж, позвольте пожелать всего хорошего. Федор Ильич, поедемте со мной куда-нибудь! Я дома не могу оставаться, совсем не могу... Поедемте!

К у л ы г и н. Устал. Не поеду. (Встает). Устал. Жена домой пошла?

И р и н а. Должно быть.

К у л ы г и н  (целует Ирине руку). Прощай. Завтра и послезавтра целый день отдыхать. Всего хорошего! (Идет). Чаю очень хочется. Рассчитывал провести вечер в приятном обществе и – o, fallacem hominum spem!.. Винительный падеж при восклицании...

В е р ш и н и н. Значит, один поеду. (Уходит с Кулыгиным, посвистывая).

О л ь г а. Голова болит, голова... Андрей проиграл... весь город говорит... Пойду лягу. (Идет). Завтра я свободна... О, боже мой, как это приятно! Завтра свободна, послезавтра свободна... Голова болит, голова... (Уходит).

И р и н а  (одна). Все ушли. Никого нет.

На улице гармоника, нянька поет песню.

Н а т а ш а  (в шубе и шапке идет через залу; за ней горничная). Через полчаса я буду дома. Только проедусь немножко. (Уходит).
И р и н а  (оставшись одна, тоскует). В Москву! В Москву! В Москву!

З а н а в е с

156


 
Действие третье
В раздел
Комментарии
 

 © Санкт-Петербургский государственный университет